Открой свое сердце - Страница 67

— Надо же, животное какое-то, — шокированно прохрипел Вольдемар.

— Животное? — Ирина посмотрела на него с нескрываемым презрением. — А еще я видела, что дверь в нашу комнату, мы жили тогда в общежитии, приоткрыта. И в этом проеме стояли и смотрели еще двое таких животных. Они не били, они просто стояли и смотрели. Два здоровых, сильных мужика. Один из них — сосед через стенку, к тому же преподаватель в моем училище. Крепкий такой, высокий. Морда — во. Бицепсы, трицепсы и прочее. Другой — его, то есть моего мужа, приятель. Он ко мне подбивал клинышки, как только муженек в запой, этот тут как тут, соловушкой разливается. Да что ж ты с ним живешь? Да на кого же ты свое здоровье гробишь? Да и зачем же ты свою молодость губишь? Женщину любить надо, лелеять. О ней золотым перышком на цветочной пыльце писать положено, а он из тебя кровушку сосет. Я улыбалась ему и всегда очень вежливо, чтобы, не дай Бог, не обидеть, отказывала. Не могла я тогда, не умела еще изменять. Хоть и никудышный муж, но муж. По гроб жизни — один.

Они потом знаешь, что мне говорили? «Ты на помощь не звала, вот мы и не решались войти». Представляешь? Я — не звала. Он бы меня там размозжил, растерзал бы, уничтожил, и, если бы я не звала, они бы так и не вошли.

Алинку даже передернуло, а Вольдемар положил узкую ладонь на свой широкий лоб, словно охлаждая возникший жар, и произнес:

— Ну правильно… Как они могли войти в чужую комнату? Муж и жена…

Ирина обреченно взглянула на него и замолчала.

— А дальше? — как полоумная, посмотрела в покрасневшее лицо Ирины Алинка. — Чем это… как закончилось? — Прерывистое дыхание Алинки стало громким и свистящим. У нее все еще побаливало горло, а сейчас, в минуты волнения, его сдавил какой-то сухой спазм. Алинка отхлебнула чаю из стакана, который предназначался отцу.

— Закончилось это тем, что в голове моей вдруг все поплыло, закачалось, как в лодочке на волне. Мне стало хорошо-хорошо, и я провалилась в черноту. Потом я пришла в себя, муж лежал рядом с лицом цвета подсиненного, только что выстиранного белья. На лбу у него бисером рассыпались капельки пота, а в глазах стояли слезы. Он промокал мои щеки от крови влажным полотенцем, смотрел на меня сумасшедшим взглядом и шептал: «Ирочка, кто это тебя так? Кто это, Ирочка?»

А для меня он стал пустым местом. Ничтожеством. Я попросила вызвать врача, а он запричитал, противно так, мерзко: «Меня же посадят. Врач должен будет вызвать милицию, составят акт…» — Ира набрала полные легкие воздуха и медленно выпустила его через ноздри. — Но самое главное — я перестала его бояться. Я стала его презирать, а разве можно бояться человека, которого презираешь? Нет. Его можно только презирать, и ничего более.

Мы еще пытались склеить семью. Странное идиотское воспитание. Я не посмела рассказать маме об этом случае, но мама почувствовала, что у нас неладно. Она все допытывалась, плакала, а я не смела рассказать, боялась причинить ей боль. Свою боль носишь и не задумываешься о ее тяжести, а на чужую смотреть страшно. А чтобы доказать матери, что у нас все в порядке, и поддавшись бесконечным слезным просьбам мужа, который утверждал, что все идет наперекосяк оттого, что у нас семья — не семья без ребенка, я родила сына.

Но все равно рок, или судьба, или Вышняя сила, Космический разум, назовите это как угодно, все расставили по местам.

Ирина посмотрела в глаза Алинке.

— Не грусти, малыш, все идет так, как должно идти. И с каждым испытанием мы становимся мудрее. Не грусти.

Алинка смотрела, как сбегают между холмами мутные струйки речек, как блестят под вечереющим солнцем овальные зеркала озер, как мелькают меняющиеся золотые пейзажи, и тяжело, словно все это происходит с ней, переживала рассказ Ирины. Потом солнце село, сумрак укрыл своим сургучным покровом заоконную даль, погасили свет в поезде, и все улеглись спать.

И только Алинка сидела, скрестив под себя ноги, и провожала взрослеющим взглядом мерцающие точечки проплывающих в обратном направлении редких окошек.

2

Алинка ехала в новеньком «икарусе» и смотрела на Будапешт. «Красивый город», — думала она. Ее мысли путанно перескакивали то с воспоминаний о матери на воспоминания о родном городе, о школьных подругах и Антошке. То с воспоминаний об отце, сидящем за пианино и негнущимися пальцами играющем «Собачий вальс», на воспоминания об Англии, то еще с каких-либо других воспоминаний на мысли о сегодняшнем дне.

Алинка отчетливо помнила ту поездку. До каждой секундочки могла восстановить время переезда из старой жизни, в которой она была еще ребенком рядом с милой мамочкой и любимым Витькой, в жизнь новую, пугающую и необычную. Слово-то какое — Москва. Москву Алинка видела только по телевизору, и казалась она ей какой-то далекой и нереальной. Такой нереальной, что она уже готова была усомниться в ее заправдашнем существовании.

Алинка вспомнила Иру. Ее рассказ о муже. Вольдемара. Отца, который проспал всю дорогу. Или не проспал, а просто не хотел и не мог участвовать в разговоре под гнетущим впечатлением похорон и прощания с друзьями. Алинка поняла, не тогда, а гораздо позже, когда сама достаточно повзрослела и стала жить вполне самостоятельной жизнью, что это только с виду отец был холоден и непробиваем, а в душе он страдал не меньше, чем она, а может, и больше.

Поезд ехал долго-долго, а приехал быстро. Раз — и Москва. Проводники в фирменных синих костюмах с белыми крахмальными рубашками и нагрудными знаками на лацканах.